Предисловие
Жанна д’Арк явилась на свет в самый страшный и жестокий для Франции век, полный бед и ужаса, словно яркий солнечный луч среди небесной бури – роковое событие под стенами осажденного Компьена в 1430 году, затмило его молнией, сверкнувшей из-за грозных туч.
Восемнадцатилетняя пастушка из Домреми, водившая за собой от победы к победе простых солдат, галантных рыцарей и принцев, пришла с тремя-четырьмя сотнями сорвиголов в Компьен, осаждённый англичанами, на помощь Гильому де Флави. В те же дни её отряд, едва переведя дух, напал на вражеские укрепления, но разбитый превосходной силой, был вынужден отступить к мосту у главных ворот Компьена.
Компьенцы, опасаясь, что враг войдёт в город на плечах отступающих, или случилась измена, подняли мост и закрыли ворота перед Жанной с её крохотным отрядом, прикрывавшим общий отход, оставив её многочисленному врагу, против которого меч её оказался бессилен. Повержена с коня, она попала в плен вместе со своим братом Пьером и Жаном Потоном де Сентрайль, отсюда начался её долгий мученический путь, окончившийся костром в Руане.
С той поры у старого моста омрачились берега Уазы, где в последний раз сражалась Жанна, и с той поры пало подозрение в предательстве на губернатора Компьена – Гильома де Флави.
Но губернатор сей, после пленения Жанны д’Арк, отбил все попытки взять город, и мужественно сражался на его стенах; в течение полугода хранил он его от измены и прочих бед с помощью горожан, и те ему всецело доверяли, вплоть до того дня, когда явилась помощь, и всё население Компьена набросилось на врага, захватило его укрепления и сам лагерь, заставив англичан с позором снять осаду.
Брат Флави погиб во время осады, и сам губернатор не жалел себя. Мост перед Жанной был поднят без его ведома и участия, и в том никто и никогда его не обвинял. Верно, была измена со стороны привратников, но всей правды об исторической трагедии того дня мы никогда не узнаем, и нам лишь остаётся думать и гадать, сообразуясь с собственным воображеньем.
Старого моста давно уж нет, но его можно представить по сохранившимся планам и рисункам времен Людовика XIII, а вот внешние бастионы, где взята была в плен Жанна, остались почти нетронутыми временем.
Ваятель горгулий
Оседлав доску на вершине лесов перед главным порталом церкви Сен-Корнель, сверкающим в своей новизне белизной, бесстрашный Жан де Компьен – местный камнерез, неистово работал молотком, нанося удары по долоту, и громко сам с собою ведя беседу, совершенно справедливо полагая, что никто его не услышит сквозь шум на людном рынке под ним.
– На! Вот тебе! Получай, собака! Образина! Пёс! Чтоб тебя дважды… трижды повесили! Держи ещё по носу! Вот тебе, вот по уродливой морде! На! На ещё! Я сегодня в ударе, может, это меня успокоит.
Слова его и удары назначались горгулье – водостоку с парапета на крыше – которую ваял Жан; её только что туда взгромоздили, и скульптор доводил до ума её грубо очерченный образ. Она имела ни на кого не похожее туловище – то ли вампир, то ли дракон в чешуе, с когтистыми лапами; и человеческую голову, в жуткой гримасе разинувшей пасть на длинной вытянутой шее. Горгулья была не единственной на крыше здания, но одной из многих, и все они вопили рогатыми каменными дьяволами, чудовищами, полузверями, полулюдьми во всём своём безобразии и уродстве из-под руки их творца.
– Что? – злился Жан. – Кто я таков, чтобы бить тебе морду? Чем я лучше? Потому, что я хороший мальчик, посмел бы кто поспорить с этим, а если бы и нашёлся такой, кто навесил бы мне больше, чем я ему, то шишки наши и синяки мы б излечили в винной кружке за одним столом за мой счёт! После чего посмей он сказать, что я не самый добрый парень, уж я бы заткнул ему пасть вот этим кулаком! За себя я ручаюсь, и говорю потому всем придуркам там внизу, пусть слышат: эй, вы… я не лучше этого пройдохи Рунжмайла, грабителя-ростовщика! Нет, не лучше… не так чтобы совсем уж плох, но не лучше! Не лучше! Нет! И что ни говори, я осёл, осёл, осёл. И всегда был ослом, что меня и губит. Грешен я в чревоугодии и лени, люблю солнышко в тени деревьев на траве, вина Турени, ветчину, колбаски… И теперь ума не приложу, как мне дальше быть, потому что из-за этих противных, гадких… восхитительных даров жизни я промотался до нитки! Но всё – с сегодняшнего дня, клянусь, буду паинькой, вернусь на путь праведный, и только работа, молитва, хлеб и вода… Будь я проклят! Ведь другого мне ничего и не остаётся, потому что из всех денег у меня осталось… Сколько ж у меня осталось? О-о! Не стоит и считать в худом кармане. Будь неладен мой желудок ненасытный!
Руки Жана без сил упали на доску.
– Что я несу? Всё съел я? Один? Как бы не так! Если б было так, я б восславил Небеса! Но нет – я съел лишь только половину, и даже меньше – четверть, а скряга Рунжмайл, негодяй, сожрал у меня три другие!
Острым долотом Жан сделал шире пасть горгульи, и принялся за складки и морщины на щеках, стараясь придать образине более гнусное и отвратительное выражение.
– Ба! – воскликнул он, поглядев вниз на втиснутый между двумя контрфорсами с левой стороны церкви домишко. – Вот и он паук Рунжмайл, кровосос, выполз к входу в западню и ждёт добычу, чтоб высосать из жертвы его последние деньги, прислушиваясь к звону монет в чужих карманах. Ждёт такого же простофилю, как я, соблазнённого бесом, чтоб повыпотрошить его и сожрать… Хотелось бы посмотреть на тебя, когда ты узнаешь в этой горгулье себя – у меня неплохо получилось, дружище, вас не отличить. Хвала настоятелю Святого Корнелия, он всегда мне говорил: «Нет, Жан, мой милый мальчик, тебе не вырезать Пресвятую Деву портала, и даже малютку-херувима, слишком ты далёк от них… но монстры вполне тебе под стать».
И Жан щёлкнул своё творение по носу кончиком долота.
— Вот я и луплю вас, как только в этом и хорош – смертные грехи все с пороками изображать на ваших гнусных рожах. Но пуще прочих – алчность и жадность, потому ты и похож так на Тибо Рунжмайла… Хотя мне и хочется вырезать Богородицу, такую как мой добрый друг и наставник – Жако Бонварле заканчивает по образу своей богоподобной дочки – Джульетты. Доброго дня, мастер Бонварле, и здоровья!
Жан, свесившись с доски, махнул рукой скульптору, который на подмостках ниже тщательно полировал складки длинной мантии статуи Девы Марии среди прочих фигур в тимпане главного портала.
Мастер Бонварле приостановил работу и поднял голову.
– Спасибо, Жан. Как работа?
– Отлично! Закончил мерзость, от которой только и проку, что не даст дождю вылить потоки грязи на ваших ангелов.
– Да, работа спорится – год-два, если англичане к нам не припожалуют, Франция с божьей помощью и девы, короновавшей Карла в Реймсе, изгонит врагов, и у аббатства Святого Корнеля появится портал достойный его великолепия и доброй славы!
Оба художника, один из которых творил в поднебесье на узкой дощечке, держась за облака; и другой – на прочных лесах под первым, отличались друг от друга так же, как небо и земля. Начнем с того, что Жан из Компьена, известный больше как Пикардийский Забияка за свои горячность и задиристость, был ражим молодцем со счастливой улыбкой на гладко выбритом пригожем лице, на вид ему можно было дать лет двадцать семь – двадцать восемь. Весь внешний облик его отражал чистую и неугомонную душу – он сыпал жестами и словами, выражение лица менялось так часто, как менялось его настроение – то он улыбался на весь божий свет, а то вдруг хмурился, как насупившееся небо, или гневался подобно урагану.
Мастер Жако Бонварле, напротив, был маленьким, сухеньким, тихим, добрым старичком, седым как лунь, чьи волосы почти покинули светлую голову, и с жидкой бородёнкой клинышком. Скупой на слова и движения, он тотчас вернулся к своей работе после пары слов в ответ, и долото его издавало не больше шума, чем он сам.
– Все эти торговцы овощами и мясом с птицей под нами, – крикнул ему Жан в сердцах, – и носа кверху не поднимут, чтобы взглянуть на нашу работу, им плевать на наш труд и на наше искусство украшать мир вокруг них. Для кого мы работаем, мастер Бонварле?
– Для себя, – только и буркнул учитель.
– Как бы не так, – рассмеялся Жан Забияка, и скользнул вниз с лесов по веревке, пав на головы крестьян, торговавших на рынке, к их величайшему изумлению и испугу.
И через пару минут Жан сидел уже за столом перед кувшином с пивом у гостиницы «Флёр де Лис» – «Цветок Лилии», на свежем воздухе против рыночной площади полной шума, хрюканья, кудахтанья, блеянья, визга, писка, цыплят, индюшат, поросят, ягнят, утят, и бог с чёртом знают кого ещё, да мясники, тащившие протестующую живность к им предначертанной жестокой судьбе – стать жарким, с котлетами и с ветчиною.
Признаться честно, Жан Забияка, казалось, вовсе забыл о данном им самому себе обете воздержания и добронравия – он пил и смеялся наравне со своим приятелями-собутыльниками, быть может, отложив ненадолго своё исправление к лучшему.
Как Жан Забияка нажил неприятностей на рынке в Компьене
Случилось всё то в достославном городе Компьен на границах Валуа и Пикардии, прижатом холмами к реке Уазе с одной стороны, и лесом с другой, в самый разгар войны с англичанами – в том самом знаменитом 1429 году, когда лотарингская пастушка вышла походом с Вокулёра, и вернула победу французским знамёнам, кои так долго терпели поражение за поражением. После чудесного спасения Орлеана последовала стремительная и победоносная кампания Жанны д’Арк – лучшие из лучших среди английских полководцев были разгромлены один за другим, один за другим города и крепости сдавались небольшой, но героической, армии дофина Карла, ведомой Орлеанской Девой, которая, всех сметя со своего пути, вошла в Реймс, дабы Франция обрела короля в его древнем соборе.
Война продолжалась так долго, что давно ужилась с привычкой к ней, тревожа людей не больше, чем хмурое небо над ними – кумушки стайками судачили о том о сём, граждане околачивались возле корзин с фруктами и овощами, перешучиваясь с крестьянами, и, казалось, никто не замечал латной стражи на постах, где солдаты Флави тщательно досматривали всех на входе в город и при выходе из него.
Тем часом приятели Жана, опорожнив кувшины, оставили гостиницу, пересекли площадь и встали подле лесов портала Сен-Корнель. Задрав носы к верху, они стали громко смеяться и толкать друг друга локтями, тыча пальцами в небо. Довольно какому зеваке уставиться вверх, даже если там ничегошеньки нет, кроме облаков, как тут же находятся желающие разглядеть в чистом небе нечто необычайное.
Так что скоро весь рынок – и селяне, и горожане оставили всякие споры о ценах на сливочное масло, яйца, овощи и фрукты, мясо с птицей; и даже вчерашние сплетни, притекавшие сюда из Сен-Антуан и с Моста, а иные повысунулись из окон своих домов, и все в крайнем любопытстве разглядывали небеса.
И только Жан сидел под вывеской у входа в гостиницу «Флёр де лис» в полной непричастности к происходящему на площади.
– Над чем ты там смеёшься? Что там в небе? – спросил, наконец, некий горожанин, хлопнув по плечу одного из приятелей Жана.
– Не в небе, а на крыше Сен-Корнель, вон на парапете!
– Что? Где? – переспросили семь, или восемь зевак разом.
– Да вон та новая уродина-горгулья с разинутой пастью… Никого не напоминает?
– Что страшнее беса самого?
– Ага… А ещё, неужели не видишь? Эти уродливые губы? Лапища, готовые вцепиться в чужой кошелёк?
– Ба! Да это же…
– Рунжмайл!!! – отозвался рынок многими голосами.
– Точно! Его гадкая рожа… только шире.
– Мне ль её не узнать, – выкрикнул один крестьянин. – Очень даже мне знакома эта бездонная его глотка, нашего брата она проглотит за раз!
– Ха! Ха-ха! Тибо Рунжмайл!
Жан Забияка как ни в чём не бывало, руки за спину, подошёл к толпе.
– Что за чёрт вас тут щекочет, что разгоготались? – спросил он.
– Чёрт! Чёрт! Рунжмайл – ростовщик!
– Мэтр Тибо? Да он дома – вон смотрит в окно!
И Жан указал на подлинник портрета в оконной раме, который высунулся наружу поглядеть – откуда вдруг столько счастья и веселья на площади? Он и впрямь был похож на новую горгулью, тянувшую с церковной крыши к нему свою шею. Тот же нос, только крупнее, те же костлявые скулы, тот же безгубый рот с лошадиными зубами, и клином подбородок. Прячущиеся хищные глазки под кустистыми бровями, приплюснутый лоб, и сросшаяся с бровями густая, топорщившаяся шевелюра.
– Или он там – наверху, наш мэтр Тибо… – сделал недоумённое лицо Жан, тыча пальцем вверх на горгулью.
И толпа стала сравнивать оригинал и портрет, запрокидывая и опуская дружно головы, и указывая на Тибо Рунжмайла, пока тот в удивлении гадал – отчего все тычут в него пальцем.
– Клянусь, – развёл руками Жан, – я не нарочно, поверьте! Мне велели вырезать олицетворение Алчности – смертного греха – в образе сатанинского зверя, чтобы уберечь души людские от страшного порока его отвратительным видом… Стоит ли, право, удивляться, что мое долото не сделало между ними различий!
– Что там бормочет этот босяк? – воскликнул Тибо Рунжмайл, который начал догадываться где собака зарыта.
– Босяк?! – усмехнулся Жан. – Не могу согласиться – как видите, ботинки на мне, хотя, вы правы – это потому, что я успел сделать ноги из цепких ваших лап.
– Этот мерзавец смеет меня оскорблять, меня – честного горожанина! Но, по счастью, меня все тут знают…
И снова взрыв хохота.
– Знаем-знаем!
Даже те, кто не знал ростовщика, смеялись над ним, когда руки в толпе указывали им на сходство образины с Тибо Рунжмайлом, ничуть не интересуясь, что это за человек в окне с красным лицом от гнева, который сыплет проклятиями в толпу, а та едва ли их слышит из-за общего смеха и криков.
– Негодяй! Босяк, попрошайка! Ты меня ещё узнаешь! Уж я найду на тебя управу, попляшешь у палача на виселице!
Он едва успел убраться из окна, как пара-тройка реп с морковью выбили стекло из него.
– Индюки, ослы…
Выкрикнув эти ругательства, голова Рунжмайла снова тут же пропала, избегая целого залпа из овощей. Площадь загудела, смех и возмущение слились в едином осином гуле. Куры с утками встрепенулись в аккомпанемент необыкновенному концерту.
– Грех тебе жаловаться, Рунжмайл, – хохотал Жан. – Ты должен сказать спасибо тем добрякам, кто подкинул тебе на ужин пару реп задаром. Держи ещё, приятель!
Град из капустных листьев и ботвы обрушился на окно Рунжмайла после того, как он кинул в толпу пару старых плошек. При этом несколько камешков с мостовой совершенно случайно смешались с овощными очистками, выбив ещё несколько стёкол из окна, после чего окно закрылось наглухо, оставив без ответа брань из толпы, и ростовщик появился на пороге своего дома.
– Я взываю к суду мессира аббата Сен-Корнель, – заявил он толпе. – Вот мы поглядим…
И тут все увидели, что ворота аббатства справа от площади распахнуты, и к толпе идёт сам аббат в сопровождении нескольких монахов; а с другой стороны площади со стороны моста надвигается отряд около пятнадцати стражников, поднятый по тревоге шумом на рынке. Их возглавлял шевалье в неполном доспехе, который оказался самим губернатором Гильомом де Флави – то был высокий, крепко сложенный человек, воинственной наружности, твёрд рукой и суров на расправу, способный вмиг утихомирить самых буйных в разгорячённой толпе.
– Что здесь? Бунт? Дать дорогу! Я приказываю! – пророкотал сир де Флави, пуская свою лошадь на толпу, ничуть не смущаясь тем, что опрокидывает и давит корзины с овощами и клетки с курами.
– К чему весь этот шум? – спросил аббат, подняв руку. – Из-за чего война? Кто ищет помощи?
– Я! – подскочил к нему Рунжмайл, трясясь от злости. – Меня тут до смерти забили, смотрите!
Толпа зашлась в смехе, но аббат дал знак к молчанию.
– Для мертвеца, у вас слишком живой голос, мэтр Рунжмайл, – улыбнулся аббат. – На что, или на кого вы жалуетесь?
– Я хочу… хочу… их повесить…
И снова смех заглушил его.
– Повесить? – удивился аббат. – Но кого и за что?
– Всех! – выкрикнул Рунжмайл. – Или хотя бы вон того, монсеньор, кто прячется за всеми.
И Рунжмайл указал на Жана Забияку, который принял вид одного из невинных херувимов на новом портале.
– Меня – удивился Жан, не сходя с места. – За что, мастер Рунжмайл? Почему ко мне такая жестокость – виселица?
– Ох-хо-хо! – вздохнул аббат в адрес Жана, и спросил: – Ты, как видно, неисправим! Что ещё натворил?
– Ничего, монсеньор, но только выразительными средствами пёкся о ближнем своём.
– Вон что он натворил, монсеньор! – вскричал Рунжмайл. – Посмотрите на эту горгулью!
Аббат, монахи и Флави подняли в недоумении головы.
– Ну… И что? Горгулья.
– Ха! Ха! – вдруг рассмеялся Флави. – Я понял. Ха-ха-ха! Чёрт тебя побери, Рунжмайл, такую честь тебе воздали, поместив портрет твой над порталом, а ты негодуешь!
– Я негодую, мессир, потому, что я не похож на это чёртово отродье! Что все смеются надо мной из-за этого жалкого нищего! По какому праву?
– Жан, мальчик мой, ты провинился, – строго приговорил аббат. – Мастер Рунжмайл справедливо требует твоего наказания – ты не имел права обижать его.
– Я лишь хотел изобразить Алчность – страшный смертный грех, монсеньор, – сокрушился Жан. – И в чём моя вина, если Рунжмайл себя за ним не видит? Ведь это куда хуже, чем не узнать самого себя в моей горгулье?
– Заткните этого нищего! – злился Рунжмайл. – Монсеньор! Где же справедливость? Я требую его повешения!
– Я уже предупреждал тебя, Жан, – вздохнул аббат, – когда ты навесил ослиные уши доброму человеку.
Но на этот раз тебе не отвертеться – я вынужден наказать тебя…
– Воистину, монсеньор, во имя добра смертное наказание, – обрадовался Рунжмайл.
– Монсеньор, – поспешил к аббату Жако Бонварле, спустившись с лесов портала, – вы же знаете, Жан не злой мальчик, он, конечно, не прав, но это всего лишь шалость…
– Мастер Бонварле, – отвечал сурово аббат, – просить за вашего ученика бесполезно. Я правый и скорый суд для всех в аббатстве. Потому, из всего увиденного и услышанного, я признаю настоящую жалобу мастера Рунжмайла, досточтимого жителя города Компьен, справедливой, и осуждаю Жана на заточение в монастырской тюрьме на хлебе и воде…
– Мой господин, – перебил аббата Рунжмайл, – этого негодяя надо повесить, и лучше всего на его горгулье…
– Заткнись, – оборвал его Флави.
– …я признаю его виновным, – продолжил аббат, – в насмешке над своим ближним, и повелеваю посадить его в тюрьму на хлеб и воду… на два часа.
Взрыв смеха поднял птиц над городом, такое громогласное одобрение снискал приговор настоятеля. Жан уронил голову на грудь с сокрушенным видом, а Рунжмайл протестующе замахал руками.
– Прекрасно! – воскликнул Гильом де Флави, вдоволь насмеявшись вместе со всеми. – Самый справедливый приговор на моей памяти! А теперь всем разойтись по своим местам! Пока город доверен мне, я не допущу беспорядков в нём. Кто продаёт, тот пусть идёт торгует, кто покупает – покупает, и все пусть займутся своим делом. На войне быть только шуму битвы!
– Но… – заикнулся было Рунжмайл.
– Ты! Мэтр Рунжмайл, кто ты таков, чтобы решать против народа, кто из вас уродливее – ты, или горгулья? Заткнись, или я попрошу аббата простить виновного.
Les assiégés de Compiègne 1430
Albert Robida
Paris, H. Laurens 1906
Перевод с французского
В. Голубихин